Военного-калеку играет Павел Устинов — мобилизованный, избежавший участи своего персонажа благодаря этой роли.
«Нас волнует, интересует современная реальность, поэтому мы работаем с современными авторами, которые сидят в зале и в отличие от того же Шекспира могут нам, если что, и предъявить», — представлял со сцены перед началом свой спектакль «Хорошие фото» его режиссер-постановщик Эдуард Бояков. Да, тот самый Бояков — «абсолютный сторонник Путина», изгнанный из МХАТа имени Горького.
— Любой театр, я считаю, должен ставить себе сейчас такую задачу! — продолжал он. — И мы стремимся к этому. Но, учитывая события, которые переживает наша великая Родина, возникают обстоятельства, которые делают нашу премьеру особой. С одной стороны, нельзя на это закрывать глаза и нельзя не говорить о том, о чем, собственно, этот спектакль. Но я как художественный руководитель театра меньше всего хотел бы, чтобы наш зритель смотрел на наши работы как на такие пьесы «по поводу». Любая постановка должна решать прежде всего художественные задачи. Вопросы патриотизма, героизма, любви к Родине — они внутри эстетики. Эта премьера — конкретно о событиях, что мы называем специальной военной операцией. И тем важнее и радостнее, а вместе с тем и грустнее осознавать, что все это сегодня нужно театру.
Александра Овсепян / SOTA
«Тут – Россия, там – война. И мы войну отодвигаем от России»
Действие спектакля начинается в полумраке больничного коридора, ведущего в еще более мрачную палату, и с протяжных звуков гармошки, переходящих в гул ветра. Но вскоре они все затихают: в госпитале, где находится главный герой, шуметь нельзя. Даже ветру за распахнутым (потому что накурено) окном.
«В шестой палате снайпер лежит с контузией. Из блиндаж-палатки вышел покурить — и снаряд прилетел. Разнесло, народу много погибло. А он все с головой мучается, кричит от боли. А у другого, из девятой, ногу ниже колена отняли. И боли у него — фантомные. Все проститься с ногой не может», — читает монотонный женский голос за сценой.
В девятой палате лежит Николай Чернобровкин, которого играет Павел Устинов: «Ну, что еще тебе сказать?! Это я, Коля Чернобровкин. Жили мы с тобой как родные. Я бы, честно, и дальше с тобою жил. Но раз уж ты решила, что надо нам расстаться, то давай – насильно мил не будешь!»
Коля Чернобровкин обращается не к любимой женщине, а к любимой ноге… Драматизм момента смазывает работа костюмера — ноги исполнителя главной роли замаскировали под пледом: но они видны обе и даже периодически шевелятся. А может, так и задумано, чтобы было не так страшно.
Стараясь не замечать шевеления и подергивания ног, Чернобровкин-Устинов сообщает, обращаясь уже к залу, что «прощание с ногой» происходит по предписанию врача, причем не психиатра, а хирурга – обезболивающие больше не работают. «Хирурги – они тоже шизанутые», – утешает его, как может, подошедший друг Дима (Егор Пискунов) из шестой палаты. Друг Коля закуривает за компанию с ним. Окно распахивается еще шире, и гул ветра из него становится совсем нестерпимым. Он переходит в шаги. Это идет Апполинария — «зверюга, хуже немца, бинты на сухую отдирает, лучше уж сразу на мины» — медсестра в исполнении Евдокии Германовой.
Справиться со страхом перед Апполинарией и ее медицинскими манипуляциями пациентам помогают воспоминания о том, что на войне бывало и хуже. Но только мечты и планы о возвращении на передовую притупили боль, как в палату врывается Настюха (Анастасия Алехина), жена еще одного бойца — Игоря-Лютого, который недавно погиб. Вновь на ветру играет гармошка. По аккомпанемент те, «кто выжил в этой бойне», читают рэп.
«Ночью просыпаюсь. Броник, разгрузка, надо собираться. Куда, чего? На позицию. Чувствую злость такую, думаю – все, достало, не поеду никуда. Просыпаюсь уже окончательно. Лежу на койке, в госпитале. Смотрю в окно на желтые листья. Нормально: значит, никуда не надо мне на самом деле. И тут приходит мысль: а как там парни?! Приходит мысль, застревает в голове. В процедурной, в буфете, везде думаешь – а как там парни? И вот звонит один, другой: ты это, поправляйся, ждем! И ты вдруг чувствуешь, что ты там нужен, что без тебя не справятся. Что ход истории зависит лично от тебя. Тут – Россия, там – война. И мы войну отодвигаем от России. На шаг, на два, с трудом, со скрипом. Мы каждый день отодвигаем железные острые клешни войны».
Этот посыл звучит на фоне висящего на черной стене черного экрана. Сначала это экран в караоке-баре, подсказывающий строки из песни. Затем — экран телевизора, где военные новости «России» сменяют бегущие строки z-новостей и кадры то разрушений, то «бойцов СВО», которые затем оказываются в госпитале — кто без ноги, кто и из без ног, и без рук. И наконец — уже не экран, а монитор. Больничный, с сердечным ритмом. Вначале он бьется под ритм этого речитатива, но к его финалу и сам кончается — становится сплошной ровной линией…
«Сегодня мы герои, завтра нас назовут изменниками или предателями»
Тут-то герои и понимают, что с «отодвиганием войны от России» им придется повременить: сперва надо похоронить Игоря. Плачущей Настюха обещают справить «платье красиво с черным кружевом и шарф из гипюра» и что «все образуется». Но, оставшись вдвоем, Коля признается Диме: «Что дальше? А я вам честно скажу – не знаю. И это нормально для человека – не знать. А то все такие умные стали, все что-то сочиняют, стихи пишут, слова красивые, с пафосом. На самом деле, нет там ничего красивого – в самой войне. Да ты и сам это видел, чего тут говорить».
Он делится подробностями, как бойцы после очередного прилета, те из них, кто был убит не сразу, а еще испускают дух, осознавая это, якобы сразу хватаются за смартфоны и пишут трогательные прощальные сообщения родным и близким, задумываясь заодно, зачем все это было. А понимают они следующее: «Война – это просто работа, грязная, тупая иногда, тревожная такая работа». На этих словах гармошка с ветром окончательно спеваются и взвывают в едином скрежещущем порыве. Но опять же, особо философствовать друзьям некогда — Лютого, как выясняется, никто, кроме них, и не похоронит.
Коля Чернобровкин звонит на счет похорон «по своим каналам», но помогать ему с организацией похорон отказываются, ссылаясь на то, что погибший, хоть и «Зубовку в одиночку брал», и «других из окружения вытаскивал», и «иные ордена-медали имеет», и «такой сержант, что трех генералов стоит», и «фактически «герой России», но формально этим званием не награждался, а значит… И в трубке слышится отбой. И так — звонок за звонком. На последнем Чернобровкин не выдерживает и, услышав, сколько его собеседник запросил за требуемый им непременно «гроб шикарный, лаковый, под красное дерево, с ручками бронзовыми антик», грозит тому: «Вот я заяву напишу, что ты против СВО и дискредитируешь армию! Мразь, из-под земли тебя достану!». При этом умершего он характеризует уже не как сержанта, как «простого солдата, из окопной грязи вылезшего». Зато дальше, со следующим абонентом, в ход идут такие доводы: «Только этот солдат там один стоял – и за сынка вашего, что в Ереван сбежал! За вашего мужа, что в Куршавель с проститутками… А вы отвечаете – не по званию. Он жизнь отдал за вас! А вы ему клочка земли дать не можете!».
Можно было бы заподозрить спектакль даже в антивоенных настроениях, ведь ничего хорошего в этой войне и в самом деле нет. Отправившимся убивать самим досталось – кому ампутация, а кому и смерть. Но посыл со сцены все же иной: «А знаешь, когда я понял, что это моя война? – спрашивает Коля Диму. – Когда они памятники начали сносить…Новости смотрю – а там райцентр, советский мемориал и маленький, всего-то в человеческий рост, солдат на постаменте. И вот они ему, беззащитному, веревку на шею и тянут. Я от бессилия зубами заскрипел – и давай Лютому звонить: ты это видел?! И вот мы с ним и пошли…»
А там, на войне, думалось Чернобровкину, бывало, и так: «Все спрашивают – где правда? А я не спрашиваю, я ее вижу. Правда – на стороне стихийных событий. Сегодня мы герои, завтра нас назовут изменниками или предателями. Неважно, какие мы, просто мы изменяем историю мира…»
Тем временем Настюха под мерцанием диско-шара отрывалась в караоке-баре. В микрофон она пела один из самых известных хитов Кристины Агилеры– Hurt. Настюхе больно не только от того, что война отняла ее мужа: вдова Лютого обнаруживает, что беременна. И рожать не хочет. По крайней мере, в первых сценках этой сюжетной линии. «Ребенок этот не родится! – исходит криком она. – Не родится – и не пойдет на войну!»
К похоронам у Настюхи тоже свой подход. Считая расходы, она замечает: может, и не стоит на них тратиться, учитывая, что от Игоря им привезли лишь «фрагменты» и что «вдруг это и не он вовсе, а неизвестно кто».
Когда с похоронами удается решить все вопросы, Николай Чернобровкин неожиданно заболевает прямо в госпитале. Из-за этого он пропускает похороны. А вместе с ним — и мы.
Александра Овсепян / SOTA
«Надеюсь, на сцене я принесу больше пользы, чем…»
С похорон Лютого с помощью незатейливых мизансцен показали те самые «хорошие фото» — с поминок. Кстати, именно так и называется пьеса Ольги Погодиной-Кузминой — «Хорошие фото с поминок». Но для постановки, по словам создателей, название решили сократить до «более позитивного», чтобы «не возникало негативных ассоциаций». Больше всего внимания публика уделила 60-летнему Эдуарду Боякову. К нему в отдельном зале, отведенном под приемы, выстроились дамы с цветами.
— Поздравляю, это победа! Это замечательно! — крикнула ему театралка, занявшая очередь первой, и от души обняла. — Получилось все!
Бояков не сопротивлялся, а с удовольствием принимал и аплодисменты, и поздравления. Премьерным показом, по его признанию, он остался более чем доволен, хоть «и удивлен, что все так, и переживал невероятно, разнервничался».
— Очень тяжело все, и возникали… неожиданности, — пояснил он собравшимся. — Пьеса ладная такая, крепкая, а это в работе всегда помогает. Но с другой стороны — эта тема! На мне сказалось общее состояние этих подавленных, табуированных зон. Мы же и сами знаем, что там творится. Я регулярно туда езжу. Другие из нашего театра ездят — кто куда. Пашка Устинов и вовсе — только что с фронта вернулся!
А где-то в углу этого парадного зала стоял, рассматривая его роскошное, в стиле рококо, убранство, и сам Павел Устинов. Полюбоваться было на что, ведь здание для своего Нового театра его худрук Бояков получил в самом центре столицы, в Усадьбе Салтыковых-Чертковых, признанной памятником истории и архитектуры. К Устинову-Чернобровкину, словно удивлявшемуся, что бывает на свете не только война, но и такая красота, пообщаться шли меньше, чем к худруку, но несколько желающих все же нашлось.
— На СВО ушел в апреле 2022 года — четыре месяца прослужил по линии Минобороны и перешел в ЧВК «Вагнер», — рассказывал им Устинов. — Задачи передо мной, штурмовиком-пехотинцем, ставили те же, а вот снабжение было… другое. До Бахмута не дошел километр. Подорвался на «лепестке». Оторвало все пальцы на правой ноге, от пятки осталась «розочка». И мне предложили ее срезать — а то не смог бы ни бегать, ни ходить, ни хромать. Так дошли почти до колена… Протезировали меня отличные ребята в Питере в сентябре 2023-го, но на фронт я не вернулся. Вожу гуманитарку нынче.
Александра Овсепян / SOTA
— А вот позвольте узнать, эта история, рассказанная в спектакле «Хорошие фото», она что, фантастическая? — аккуратно перебив, спросили у него. — Как могли отказываться хоронить погибшего бойца? И почему носящий ваше имя персонаж взял все расходы на себя — разве не за счет государства, объявившего СВО, хоронят?
— Так это же в том-то и дело — боец ЧВК «Вагнер», а там с этим немного иначе, — смущаясь, ответил он. — Если самим хоронить, это ждать минимум два-три месяца транспорт. Потому что очень много… Кроме того, «вагнеровцы» довозят только до определенного морга, куда получается, а не до самого места, где семья выразила желание похоронить. Дальше уже, выходит, сами, но деньгами ЧВК помогали тоже. Погибшего товарища, кстати, звали не Игорь, а Егор, ему было 38 лет. Его кремировали. Часть праха упокоилась в Иркутске, часть — развеяли над Ангарой. Это все, что я могу сказать о нем публично, остальное засекречено.
Устинов вновь сослался на засекреченность, когда на фуршете для вип-гостей у него поинтересовались, «каково было там, на фронте» и что конкретно он там делал. Актер заметно растерялся, словно и сам не знал, что он там делал, и ответ про службу под «грифом секретности» ему подсказала супруга. Но кое-что Устинов все же стоявшим за одним с ним столиком выдал:
— Мобилизованные на гражданку не возвращаются, — понизив голос, хоть его и так было едва слышно из-за шумно празднуемой премьеры, сказал Павел. — Если мобилизовали, как меня в октябре 2022-го, то это все уже — до конца. До победного. Но меня отпустили в апреле 2023-го. И я, как видите, стою сейчас перед вами и служу в театре, а не на фронте.
— Избежал участи своего героя, а то и его друга — и хорошо! — похлопали его по плечу. — За это надо выпить!
— Так точно! — залпом опрокинул бокал игристого Устинов. — И спектакль такой: истинно патриотический, не пошлый. Бояков прав, что не выпячивает этот патриотизм, он органично вплетен в повествование. Надеюсь, на сцене я принесу больше пользы, чем…
А его жена, не дав ему закончить мысль, добавила:
– Пашка всегда был правильных взглядов, его неправильно поняли, что он их поменял. Тогда, в августе 2019-го, он действительно шел мимо этого митинга, будь он не ладен. И он заявлял, что это совпадение, что он оказался на Пушкинской площади не потому, что все так говорят, дабы избежать уголовной ответственности, а потому, что так и было. Павел Устинов поддерживает правильных людей и правильные вещи, а неправильные и неправильных – не поддерживает. За него столько коллег по цеху заступилось, и потом мы читали, что они в связи с «новой позицией» Устинова чувствуют разочарование. Но позиция всегда была таковой.
И это было важное уточнение, ведь в розданных зрителям программках спектакля артист почему-то отзывается о «нашем воине» – «падший», а не «павший», желая, чтобы память о каждом из них не стиралась.
– Так точно! Служу Отечеству! – внимательно выслушав, согласился с благоверной и сам Павел.
Когда отмечающим премьеру вынесли плетеный пирог с вишней, кто-то сообразил: «Погодите, дайте прежде чем разрезать, сфотографировать его, сделать по-настоящему хорошие фото!» И все, кто остался на фуршете до пирога с надписью «Хорошие фото», поспешили их сделать.
