«Бьют не по паспорту – по физиономии! Агиткой я не занимаюсь». Памяти Евгения Доги

На этой неделе простились с Евгением Догой. Советский, молдавский и российский композитор, педагог и общественный деятель, народный артист СССР и кавалер молдавского ордена Республики (высшая государственная награда страны) скончался 3 июня в возрасте 88 лет в Кишиневе. Его похороны там же 5 июня были объявлены в Молдове днем национального траура, попрощаться с Догой пришли тысячи человек.

В молдавской столице его именем названы музыкальная школа и улица, а во всем мире его вальс из кинофильма Эмиля Лотяну «Мой ласковый и нежный зверь» 1978 года множество раз называли то самым красивым вальсом о любви, то вовсе одним из самых красивых вальсов. В 2016 году сообщалось, что ЮНЕСКО признало его одним из четырех музыкальных шедевров XX века. Этот вальс звучал на церемониях открытия Олимпиад в Москве-1980 и в Сочи-2014. 

Кроме него, Евгений Дога сочинил десятки других вальсов, романсов, симфонических пьес, а всего более 200 произведений для кино и театра. Продолжал писать он и в год своего 80-летия, да еще сам исполнял – например, в Государственном Кремлевском дворце на большом концерте в честь собственного юбилея. А ведь именно он был первым музыкантом, выступившим в ГКД, – до него зал там собирало только партийное руководство. Чего мы еще о нем не знаем? Накануне того юбилейного выступления в 2017 году, сидя за роялем в Кремле, он дал обстоятельное интервью будущему журналисту «Соты». Тогда по стечению обстоятельств этот разговор не был опубликован – публикуем его сейчас в память о маэстро.

«Все наш народ может, если можно считать его народом»

– Евгений Дмитриевич, откуда вы такой взялись?

– Я крестьянский сын. Люди, которые ближе к земле, совсем другого качества. На земле надо трудиться. Это не та земля, на которой строят дачи в Подмосковье. Это земля, которая кормит людей, а потом принимает их на вечный покой. Я жил в окружении трудовых людей: родители были простыми колхозниками. У меня есть книга, которую оставил дядя – там наша родословная глубиной где-то триста лет. Очень хорошо знаю материнскую линию – практически каждого члена семьи. Продолжу эту книгу и, наверное, передам внуку.

– Отцовскую линию так же хорошо знаете?

– По отцу знаю мало, потому что такой книги нет, а он рано погиб на фронте в Великую Отечественную войну. Только несколько лет назад были рассекречены документы по нему, и я увидел их в интернете, вместе с папиными наградами. Чтобы получить их, надо хлопотать – они, наверное, где-то хранятся. Знаю, что у его семьи были огромные землевладения. Как и современные по тем временам машины, в том числе паровая. Это были зажиточные люди. У прадеда было много сыновей, между которыми он разделил все земли, и там образовался целый квартал под одной фамилией. Все обзавелись семьями, хозяйством. В советское время это все стало общим. По материнской линии все были в основном церковными служителями. Последнюю свою тетку видел где-то в 1942 году, когда мне было пять лет. Она была настоятельница монастыря, чрезвычайно красивая. Помню, как она приехала к нам в гости на черном фаэтоне в сопровождении служителей во фраках и цилиндрах. Сама тоже была очаровательна в черной мантии. Два мальчика держали ее шлейф. Это была потрясающая картина для кино. Она угощала меня козинаками из грецкого ореха с медом… Вы спрашиваете, имеет значение, в какую землю уйти в конечном итоге? Все возвращается на круги своя, так устроена природа. Вот мотаюсь по свету, но меня все время тянет домой. По своей начинке я более россиянин, чем молдаванин, потому что получил русское образование, учился в русских школах по русским учебникам. Вся культура была русская. Много думал, кто же я, куда должен направить свои стопы. Работая в кино, эту проблему решил – абсолютно все нужно принимать как свое. Не очень понимаю искусственные деления на национальное и межнациональное. Есть понятие культуры – и все. Поэтому старался брать разные жанры – писал камерную музыку, вокальную, симфоническую. У меня три балета, надеюсь закончить оперу. Все это помимо кино, чтобы сохранить баланс.

– А ведь сегодня в некоторые документы, по желанию, можно добавлять и национальность. Какую бы вы себе поставили?

– Бьют не по паспорту – по физиономии! Агиткой я не занимаюсь. Никакой я не посол Молдавии. Вы могли бы обратиться к политикам, которые пытаются загнать меня в национальные штанишки – не загоняйте, я давно вырос из них! Для меня важен Земной шар. То количество людей по всему миру, что смотрели и воочию, и по телевизору обе Олимпиады, в чьих церемониях звучала моя музыка, – и московскую, и сочинскую, эта аудитория разве поместилась бы в маленькой Молдове?

– Да и в России не поместилась бы.

– Разве творческие работники думают только о своем государстве? Да, хорошо, если на родине их понимают и поддерживают. А дальше… Что, Эйнштейн творил свою теорию относительности в рамках своего германского ланда? А Чайковский ограничил себя русской кадрилью и Воткинским заводом, где он родился? Конечно, проблема существует, но не мы ее придумали, а люди, которые не видят дальше своей зашоренности, особенно в политике. Говорят: это наш! А я не объект приватизации, меня не надо приватизировать.

– На скольких языках вы говорите?

– На трех – русском, румынском и украинском. Английский у меня хилый. Уроженец села Мокра (сейчас в непризнанном Приднестровье – ред.), в 1998-м я получил гражданство России, а живу и в Москве, и в Кишиневе. Основная моя публика – здесь (в российской столице – ред.). Так жизнь сложилась: не собирался жить в Москве, но здесь меня признали. В Кишиневе поздно спохватились: только сейчас там очень активно пропагандируют мое творчество. Вдруг проснулись – и узнали, что у меня есть музыка. (2007 год, когда композитору исполнилось 70 лет, провозгласили в Молдавии Годом Евгения Доги, и 2017-й снова проходил в культурной жизни его родины под эгидой его юбилея – ред.)

– А что они думали раньше?

– Думали, что в «какой-то» Бессарабии ничего не может быть хорошего. Такое отношение к провинции традиционно было везде и всегда. Уверен: провинция – это не география, провинция – это сознание. Я ведь тоже не столичный, но могу набраться наглости и посостязаться со своими коллегами по части музыки.

– У вас часть народа хочет войти в состав Румынии.

– Что значит хочет? Она не может, поскольку никогда не была государством. Только в 1991 году ее таковым сделали. Надо бы эту проблему снять с повестки, а то скоро начнут массы обсуждать, референдумы проводить. Иисус уже попал с одного референдума на Голгофу.

– И все же, где молдаванам было бы лучше, по-вашему?

– Очень трудно быть государством, когда так мало исторического опыта. Потом, этому маленькому народу нужно содержать десятки посольств. А сколько министров с кабинетами, машинами, секретаршами, охранниками. И все это – на бедных крестьян, которых почти нет уже. Они все разъехались.

– Молдаване очень хорошие работники, ремонтных дел мастера. Что вы еще умеете?

– Да все наш народ может, если можно считать его народом! В московской квартире все сделано моими руками, но особо не разгуляешься, потому что у меня однушка. Я типичный «совок», классический и махровый. Мне предлагали и две комнаты, и три – сознательно выбрал одну. Вот такой я фраер. Меня все устраивает: все компактно, пианино помещается, его привез с «Мосфильма». Мне его подарили. Оно славное. До этого прожил больше десяти лет в гостинице при «Мосфильме». Сейчас живу один, жена наезжает – в смысле бывает наездами. Она москвичка, но живет больше в Кишиневе – там земля есть, которую она очень любит. А я к ней наезжаю. У меня в Кишиневе есть салон, там для жизни только спальня и гостиная, а остальное все – для музыки. Там я собираю людей по особым датам. К примеру, 15 января и 15 июня – на день рождения и на день смерти великого румынского поэта Михая Эминеску, по поэме «Лучафэрул» которого (одной из признанных вершин его творчества) я написал свой первый балет, за что получил Государственную премию СССР. У меня масса музыки на его стихи. Там проходят вечера поэзии и музыки, на которых собираются детки из лицея имени Эминеску и из школы моего имени. Я в этой школе впервые стал обучаться музыке, а сейчас она носит мое имя. А свой день рождения (1 марта) не праздную, так как в этот день умерла моя мама… Впрочем, и при ее жизни тоже свой личный праздник не отмечал.

«У меня нет второй жизни для черновиков»

– А дочь Виорика и внук Доминик ходят к вам на концерты?

– Конечно, хоть и живут в Бухаресте. Внуку недавно исполнилось 16 лет, он еще не определился, кем хочет стать. Музыкой совсем не интересуется. Профессия музыканта очень тяжелая и сложная. Я окончил две консерватории – все казалось мало. Почувствовал, что профессионально непригоден, и перестал писать музыку – на три с половиной года, пока учился композиции у замечательных профессоров. Все они были евреи из венской или бухарестской школ. С одним из них, Соломоном Моисеевичем, мы выработали программу, что мне делать дальше. Так что это была фактически моя третья консерватория. Зато теперь не пишу черновики, сразу чистовики – даже симфонии.

– И «Мой ласковый и нежный зверь» сразу был написан начисто?

– Начал писать после полуночи, а утром надо было сдать партитуру. Кино приучило работать точно. Это не только искусство, но и производство со сроками. Ко мне пришли в полночь со скандалом – набросились, сказали, что на завтра заказан оркестр, а послезавтра первый день съемок. Не знаю, почему порой говорят, что художник не может писать по заказу. Даже Иоганн Себастьян Бах так постоянно делал – в церкви, где служил. И нужно было ему писать чуть ли не каждый день под праздник какого-то святого. Кстати, абсолютно ручаюсь, что у меня ни одна вещь не похожа друг на друга. Все это можно проверить сегодня в Сети – и убедиться, что все совершенно разные, чему сам иногда удивляюсь.

– Вы сами считали, сколько у вас произведений?

– Точно не знаю. У меня в Кишиневе семь шкафов, полные оригиналов. Чуть меньше, но тоже очень прилично – в Москве. Не говорю о том, сколько было утеряно. Я ведь много писал для других студий, в том числе для Ленинградского государственного концертного оркестра, основанный Анатолием Бадхеном, который руководил им до своей кончины. Это был прекраснейший коллектив, с которым я был вместе полтора десятка лет. Они играли всю мою музыку. Если Бадхен узнавал, что какое-то произведение было сыграно не у него, скандалил – он считал, что обязательно нужно было играть у него. А когда его не стало в 1989 году, все эти ноты просто выбросили на улицу… Бесчисленное количество оригиналов просто пропало, включая «Молдавские кодры» – популярнейшую у нас песню, что вам сходу споет любой молдавский гастарбайтер. Второй раз я не смогу так оркестровать. В консерватории нас учили сначала писать для рояля, а потом расписывать для оркестра. Это ужасно. Пишу сразу оригинал – для того же голоса с оркестром, избавляю себя, как уже говорил, от черновиков.

– И бумагу экономите.

– И время. У меня нет второй жизни для черновиков. При этом все время недоволен. Думаю, что главный музыкальный номер еще не написал. Мне хочется поднять им весь мир.

– Под ваш вальс выступают фигуристы, гимнасты…

– И бомжи. Иду как-то по переходу метро и слышу прекрасный звук флейты. Показалось, что в московской подземке звучит волшебство. Это было так завораживающе, что пассажирами завладело какое-то чувство… А через несколько лет – представьте себе – получаю письмо от девушки из Симферополя, которая сообщила, что это она играла. Видимо, она в тот день узнала меня среди толпы и вот спустя годы разыскала мои контакты и решила рассказать о себе. Писала, что не поступила в консерваторию и пошла в метро зарабатывать себе на обратный билет.

– Вы ей подали тогда?

– А я ее и не видел, только слышал. Но вообще не подаю в метро, потому что там много актеров. Хотя, признаюсь, бывает, великолепно играют. Однажды спросил у одного аккордеониста, что он исполнял. Он ответил, что мои же «Ручейки», и он понимал, что перед ним стоит автор, а я вот в такой потрясающей обработке свое же творение и не узнал.

«Люблю, чтобы музыка дышала»

– Ваш вальс, получившийся шедевром, был написан для фильма, который не вошел в сокровищницу мирового кинематографа. Представляете его в культовых и легендарных картинах? В «Титанике», «Красотке», в экранизациях «Ромео и Джульетты»…

– Мне очень не повезло: у меня не было возможности работать в Голливуде. Полагаю, многие вещи там создал бы не хуже. Лучше – вряд ли. Но не хуже – точно.

– Тогда почему вы то в Москве, то в Кишиневе? Сегодня дорога в Голливуд открыта каждому.

– Это не так просто. Все время кто-то должен быть рядом и вести.

– Этот человек называется продюсер, директор, пиарщик…

– Вот именно. В Кишиневе мне все время мешали, а в Москве... Не мешают, но и не помогают. С удовольствием выступил с концертами и в Азии, и в Европе. Но больше люблю писать.

– С кем-то из кинотусовки общаетесь? Роднянский, Михалков – у них же есть там связи.

– В нынешние годы нет такого режиссера, который пригласил бы меня на что-то действительно интересное. Все какое-то одноразовое – бандитское кино. А из самого Голливуда не предлагает никто.

– Как же так… У вас ведь и фамилия для покорения его холмов подходящая – короткая, несложная для произношения на английском и запоминающаяся. Что она означает?

– Когда работал над музыкой для Олимпиады-80, снимал комнату у работников стадиона «Лужники», а у них дома имелась основательная библиотека. Нашел даже лесной справочник, а в нем «дога» – «разновидность дуба». Или, еще где-то прочел, это «украшение на одежде знати». (А на татарском «дога» означает «молитва», «благословение» – ред.). А ведь я очень страдал из-за этой фамилии, она мне никогда не нравилась. Какая-то, на мой взгляд, несерьезная. Мне по душе лишь мое имя – как у Онегина. И оно не молдавское, так что подхожу с ним в любом уголке Земли. Сценические псевдонимы при этом терпеть не могу. Убежден, что никаких имени и фамилии не стоит стесняться, а нужно насыщать их, чтобы они читались достойно. Я прошел многие этапы: работал редактором в музыкальном издательстве, писал учебники, преподавал, служил в оркестре, в академии наук, в министерстве… И неоднократно избирался депутатом Верховного Совета – и в родной республике, и всесоюзным. Но однажды понял, что это все не мое, и давным-давно стал свободным художником, то есть безработным.

- Безработный художник, однако в Кремле выступаете.

– Да (смеется). В Кремле буду долбать! Мой выступление, действительно, было первым в истории Государственного Кремлевского дворца. До 1983 года там только проходили съезды и заседания, а концертов, тем более композиторов, не давали. Все благодаря тогдашнему министру культуры СССР Петру Демичеву, которому нравилась моя музыка. Играл ее два дня подряд: первый – гала-концерт с оркестром, а второй – шоу-балет.

– А на этом юбилее хотели бы, чтобы вашу музыку исполняли признанные пианисты? Или все сами?

– Нет, я играю сам и иначе. У меня другая энергетика, чем у пианистов, даже признанных и гениальных. Публика тоже уверяет, что предпочитает слушать в моем исполнении. И, когда дирижирую, оркестр тоже играет по-другому. Люблю, чтобы музыка дышала. Другие дают схему, а музыку нельзя загонять в клетку. Она – как птица: должна летать на свободе!