Обшарпанное помещение с огромной дырой в потолке. Из этой дыры потом будет валиться то дождь, то снег, то песок. На стенах — рваные обои, в середине — камин с видавшим виды зеркалом. Что-то похожее на заброшенную барскую усадьбу то ли перед сносом, то ли перед ремонтом, то ли просто забытые декорации к «Вишневому саду». Это — пространство для целой компании Гамлетов, которых выводит на сцену Кирилл Серебренников в своем новом спектакле «Гамлет. Фантомы». Премьера постановки прошла в Париже 7 октября, показы идут до 19 октября.
«Я Гамлет. Холодеет кровь», – писал Блок. У Гамлетов под руководством Серебренникова кровь перманентно горячая. Принцев датских здесь 10, и каждый отвечает за какую-то одну из сторон духовной и душевной жизни героя. Одна сторона – одна глава. «Гамлет и отец», «Гамлет и королева», «Гамлет и страх», «Гамлет и любовь», «Гамлет и смерть». Шекспиро-серебренниковский текст густо начинен современными аллюзиями – до такой степени густо, что в какой-то момент даже перестаешь пытаться их опознать. Некоторые из них легко считываются, некоторые – не очень, и наверняка есть такие, что остались неопознанными, спрятавшись в шумном витиеватом действе на сцене. Например, отсыл к «Последнему танго в Париже» раскусывается мгновенно. Молодая французская актриса Жюдит Шемла в главе «Гамлет и любовь» перевоплощается в условную Офелию. Ну или нам так кажется, что в Офелию. Более чем условную, потому что актриса изображает актрису Марию Шнайдер, исполнительницу главной женской роли в «Последнем танго...», и произносит страстный, полный горечи монолог о трудностях работы над фильмом, об унижениях, что ей пришлось претерпеть. Та же Шемла тут исполняет все женские роли — и Офелию, и Гертруду, более чем удачно разбавляя собой мужской мир.
Жюдит Шемла отвечает тут за всю женскую долю, она – единственная женщина и главное украшение этого довольно странного и сумбурного спектакля. Сцена, где она выходит в роли двуликой Сары Бернар, – одна из самых впечатляющих. Актриса словно разделена на две половины: правая ее часть – привлекательная рыжая женщина, огненно сексапильная, левая – брутальный мужик. Шемла поворачивается к зрителям то одной, то другой половиной, мгновенно меняя весь рисунок роли, переводя голос в самый низкий регистр. Вот она, актерская стезя, актерская доля и актерская сущность – сейчас ты скромная Гретхен, а через секунду – утомленный собственным злодейством Мефистофель. Переход этот резок, но органичен, и только самый изощренный артист сделает так, чтобы зритель не увидел швов, соединяющих две актерских ипостаси.
Спектакль Серебренникова больше похож на лоскутное одеяло, чем на продуманную череду картин, выстроенных в одно целое. В этом его слабость, но доброжелательный критик и такой же зритель расценит это как метод. Трудно сказать, умышленно ли каждый Гамлет не представляет собою единого целого с остальными, или просто у режиссера не получилось соткать единое полотно. Может, так и было задумано, чтобы каждый Гамлет существовал отдельно, чтобы зритель сам выбирал, что ему ближе, — поэтому и не стал режиссер создавать цельную фреску. Будем считать, что это метод.
Когда на сцене появляется блистательный Аугуст Диль — зал замирает. Немудрено – небольшой эпизод «Гамлет и отец» – едва ли не лучшее, что тут есть. Небольшой блондин, Диль здесь превращается в трагическую фигуру эпического масштаба. Он – сын своего отца, униженного и убитого. Его Гамлет – воплощение чувства вины, во многом ставшего предвестником всей дальнейшей трагедии. Диль один на сцене, в черном плаще (здесь вообще кто не голый – тот в черном), его монолог сначала просто отмечен признаками болезни, но постепенно из него вырастает тяжелейшая, мешающая жить горечь человека, обрекшего себя на чувство вины до конца жизни. Он неистов и порабощен собственной, как ему кажется, низостью. Призрак отца следует за ним неотступно, он на экране его телефона и прямо у нас на глазах он постепенно стареет, изображение бледнеет, а потом и вовсе исчезает. «Прощай, прощай, и помни обо мне!» Может, в силу таланта и мощности высказывания, а может, по каким-то личным причинам режиссера Диль становится главным героем постановки, его глава несет в себе то главное, вокруг чего вырастает остальной нарратив. С этим наверняка согласятся далеко не все, ну так на то и авторский замысел, чтобы зритель иногда побродил в поисках разгадки.
Еще одна из важнейших ролей досталась Никите Кукушкину. Он тут един в нескольких лицах, из которых надо выделить его Гамлета в эпизоде «Гамлет и смерть» и небольшую, но облеченную большим смыслом роль Фортинбраса. Один из любимых и верных актеров Серебренникова в дуэте со Смертью – воплощение жизни, в первую очередь – ее мужского начала, сильного, мускулистого. Гамлет-мачо. Гамлет-тяжеловес. Беседуя с могильщиками, он внезапно проваливается в могилу, но вещает и оттуда. Он раздевается догола, и мы видим его мощное приземистое тело с символом мужской доблести, которой вообще в спектакле уделено немалое внимание. (Зал, кстати, этому очень радуется.) Зачем тут это – понятно. Это – жизнь, ее начало, ее сокровенный исток. И пусть королевский замок, а заодно – и сцена Шатле – усеян трупами, жизнь побеждает.
Правда, Серебренников тут же задается вопросом: а какая жизнь-то побеждает? И добавляет немного актуальности. Тот же Кукушкин в роли Фортинбраса (глава «Гамлет и тишина»), придя в замок освободителем, быстро на наших глазах становится «асвабадителем». Поляна зачищена. Потенциальные конкуренты перебили друг друга. Надо подобрать корону и навести свои порядки. Дании нужна сильная рука, а то, как известно, «Дания – тюрьма», а какая тюрьма без сильного начальника. И в конце – опять Кукушкин. Гопник в трениках, придя к власти в стране, обещает «Make Denmark great again» и твердо решает отменить искусство. Публика опять радуется.
Вы удивитесь, но одним из Гамлетов окажется… Шостакович. В главе «Гамлет и страх» еще один верный серебренниковец, Филипп Авдеев, со страстной печалью расскажет историю великого композитора, ждущего ареста после знаменитой статьи в «Правде» «Сумбур вместо музыки». Страх прилипчив и всепроникающ. Несчастный композитор сидит дома с фибровым чемоданчиком на коленях и как мантру повторяет список вещей, которые надо не забыть заранее сложить на случай ареста. «Теплое белье, две пары носков, запасная бритва, если первая сломается, и т.д.» На заднике – фотография Шостаковича с его другом Мейерхольдом. Мейерхольд уже расстрелян. «Скоро придут за мной». «Теплое белье, две пары носков...» Это сейчас главное, музыка подождет.
Музыка звучит на протяжении всего спектакля – резкая, эклектичная, порой раздражающая. Она то скачет синкопами, то замедляется, тормозит, словно давая зрителю прислушаться к словам. Автор музыки – композитор Блэз Убальдини, а в оркестровой яме ее играет чудесный Ensemble Intercontemporain под управлением Пьера Блеза.
Спектакль идет на четырех языках: английском, французском, немецком и русском — с субтитрами. Это немного отвлекает – глаза бегают по субтитрам, которых в силу множества языков тоже множество. Актеры часто переходят с языка на язык – Диль соскакивает с немецкого на английский, Кукушкин – с русского на французский, и, несмотря на изрядную аудио-пестроту, это разнообразие неожиданно греет, потому что в этой мешанине слышится явный и громкий посыл: искусство выше языковых и национальных барьеров, оно, как и дух, веет где хочет. Make art great again.
