«Я желаю пепла своему дому»: рассказываем, о чем книга фемактивистки и организаторки ФАС Дарьи Серенко

«Война застала нас на месте всех событий. Мы замерли, обезоруженные, жалкие и беспомощные…» – этими словами начинается новая (но, к сожалению, недоступная многим из-за российской внешней политики) книга Дарьи Серенко. В ней Даша пишет, как садится расшифровывать интервью изнасилованной российскими солдатами украинки, а параллельно включает аудиозапись, на которой слышно, как российские полицейские пытают уже свою соотечественницу. В действительности, говорит Даша Серенко, мучители не видят разницы между этими двумя женщинами. Россиянка или украинка – они в равной степени жертвы, их лишили самого права на отпор. «Час назад я прочитала комментарий соотечественницы, в нем она радовалась насилию над украинскими женщинами. Соотечественница писала, что ее саму тоже били и что били за дело: люди ж не звери, просто так бить и убивать они не будут. Всегда есть причина: изменяла, гуляла, угрожала, жила своей жизнью. Так синяки, кровоподтеки и разрывы мигрировали с тел российских женщин на тела далеких от них людей».

Дашу Серенко многие знают. Не как писательницу (пока что, хотя она и вышла из Литинститута), а как фемактивистку и одну из организаторок Феминистского антивоенного сопротивления. Она организовала «Тихий пикет» (2016) и «Цепь солидарности и любви» (февраль 2021 г., после задержания Навального и арестов на январских протестах). Некоторые помнят и «Фемдачу» – по сути, центр помощи и безопасное место для ЛГБТ+ и фемактивисток. В феврале 2022 г. Серенко арестовали за, по нынешним временам, страшное – за «демонстрацию символики "Умного голосования" в Instagram». Хотя символика «Умного голосования» не была на тот момент признана экстремистской, это не помешало дать Серенко 15 суток ареста. Именно об этих 15 сутках накануне кровопролития в Украине Даша Серенко и пишет в книге «Я желаю пепла своему дому».

«Я желаю пепла…» – это смесь тюремных записок, поэтического сборника и, что особенно любопытно, сеанса у психолога. Возможно, потому, что авторка изначально писала их для себя? Это очень (порой невыносимо) личная книга, в которой мало места читателю. И нужен ли читатель Серенко в данном случае? Она говорит с собой, пытается проговорить переживания, сбивается – и снова начинает. Если не получается выразить себя прозаически, перескакивает на изломанные, сбивчивые, болезненные стихи. И снова в описании банальных тюремных вещей хочет рассмотреть себя и свое индивидуальное участие. Тюрьма за счет исключения человека из обычной жизни хочет лишить его не только свободы, но и его личности (поскольку личность, ее качества – основа преступления, тем более политического). Записки Серенко – это именно что попытка ухватиться за собственную индивидуальность. «Кто я, есть ли я в этих условиях?» – словно спрашивает она. «Я решила, что эти 15 дней не должны быть украдены из моей жизни. Я должна провести их так, чтобы чувствовать себя целостной и занятой…». 

Около 80% текста (если исключить поэтические отступления) – это навязчивые (до невроза) рассказы о тюремном быте. Серенко хватается за мелочи, которые, как ей кажется, должны противостоять бездушию и полной обезличенности. «У меня в стене есть дырка, на полу камеры я нашла гвоздик, и это сочетание позволило мне закрепить на стене расчерченный от руки календарь с днями моего заключения» (но потом Даше скажут, что листок на стене – это нарушение). А потом – «шторы с бежевыми блестящими цветочками» в медкабинете, которые Даше одновременно ужасно нравятся и не нравятся, они такие некрасивые, но – «я настолько была рада видеть хоть что-то кроме грязно-голубых стен». Надписи во дворе спецприемника, сделанные ранее бывшими здесь политическими активистами. И в само описание этого унылого обезличенного двора Серенко добавляет что-то, что отличает его от остальных тюремных дворов: «У прогулочного двора был решетчатый потолок (небо в клеточку), на который наросли огромные многосоставные сосульки, похожие на советские люстры из домов культуры. Выглядело это красиво и празднично».

Порой заключение в «Я желаю пепла…» начинает напоминать заключение из Набокова или Кафки. Все очень узнаваемо – ну, чем могут нас поразить типичные российские тюрьмы? Может показаться, что положение Даши не так уж и плохо – особенно в сравнении с ее новыми соседками по камере. У Даши есть поддержка извне, она понимает, что невиновна (важное чувство для заключенного). Ей доставляют передачки с хорошей едой. У нее даже есть приятные мелочи из прошлой (свободной ли?) жизни: «…Сверкающая упаковка серебристого глиттера, бордовая помада, которую я умею наносить без зеркала, книги и бумага для письма. Задержали меня с шопером "Viva la vulva", с которым я в декабре ездила к морю, на дне шопера я нашла неизъятые сосновую ветку и несколько ракушек. Их я тоже разложила рядом с собой, их настоящая ценность проявилась для меня именно сейчас…». Но тюрьма в ее случае – это не унылые стены и решетки. Тюрьма – это смесь незаслуженного унижения, собственной потерянности, зависимости от чужой воли, осознания неестественности и пагубности описываемого авторкой. И не зря книга не ограничивается только лишь этими 15 сутками. Тюрьма – это еще и страх перед ней, ожидание ее, это абсурдность обвинения и отсутствие четких правил «можно-нельзя». Сам опыт заключения непонятно за что может оказаться страшнее, чем закрытая камера. 

И очень печально и тягостно воспринимается эта тонкая чувствительность в столкновении с полным принятием (смирением?) окружающих авторку людей. Ее соседки по камере не чувствуют себя униженными или разбитыми. Для них такая жизнь (с насилием, оскорблениями, криками) – обычное состояние. Они начинают уважать соседку лишь после ее криков – нормальный человек, в их понимании, добивается своего только криком и агрессией. Даша пытается понять свою соседку, у которой «все сразу: отношения с семьей, домашнее и сексуализированное насилие, работа в борделе, обида, злость, разочарование в собственной жизни». Но что делать с этой травмированной частью России (если таковы условия жизни, поможет ли психолог?) В камере будто встречаются две части общества, они бесконечно далеки и не поймут друг друга. Серенко словно бы хочет ухватить разницу между теми, кто воспринимает насилие как норму, и теми, кто против, то есть теми, кто «за войну» и «против войны». Даша хочет перескочить эту пропасть: она устраивает своей травмированной соседке любительский психологический сеанс, рассказывает ей о Политковской и Немцове (соседка внезапно уважает Немцова и Лукашенко, а Путина не любит за «биологический ковидотеррор»). Но потом Даша выйдет из спецприемника в нормальный мир, а ее соседка – в искалеченный. И сама Серенко признается: «Не уверена, что вся эта информация (о политике и жестокости полиции) сделает ее счастливее». Некоторые «за» и некоторые «против» могут встретиться на равных только в тюрьме. Это искусственное столкновение. И даже если в условиях заключения кажется, что с оппонентом (и просто твоей противоположностью) можно установить диалог, вне камеры этот диалог неизбежно заканчивается. 

Другая тема книги – переживания Даши из-за событий в Украине. Это сильное чувство вины и желание объяснить самой себе, почему она не смогла ничего сделать. Это схоже с описанным ею опытом заключения. «Где вы были 8 лет? — ходили с плакатом каждый день, помогали пострадавшим от насилия, были пострадавшими от насилия, были изнасилованными, были битыми, были разъяренными, преподавали детям, не могли смотреть на себя в зеркало, не умели говорить "нет", учились говорить "да", повторяли чужие слова и стыдились этого, говорили своими словами и стыдились этого, верили в ненасильственный протест, разговаривали с любым человеком, плакали от каждого разговора». Серенко пишет о смерти Путина, спрашивает себя, имеет ли она, россиянка, право говорить «героям слава», ищет слова, чтобы поговорить со знакомой украинкой, размышляет о самоубийстве с политическим посылом, отговаривает от самоубийства незнакомого человека, что пишет в бот ФАС: «Я в отчаянии, как вы думаете, если я сожгу себя на Красной площади, война остановится?». «С тех пор как я уехала из России, мне кажется, что я ношу в себе тухлую застоявшуюся кровь» – и звучит это как «часть меня все равно осталась там». В России или в камере – кто знаИлл

Вся «Я желаю пепла своему дому» – это проживание травм последних лет. Многие узнают в этом собственные чувства. Отчасти книга – «политический манифест». Отчасти – «документ эпохи». Она может нравиться или не нравиться, но взывает к важному – чувству сопричастности. И к освобождению от внутренней тюрьмы тоже: «В спецприемнике стучать нужно изнутри двери, чтобы к тебе подошел дежурный. В реальной жизни мы стучим в дверь, чтобы нам открыли, а не чтобы открыли нас. Вот такая инверсия несвободы. Думаю о том, что иногда мы так же заперты в своей травме, в своей голове, и нам самим приходится годами стучать изнутри, чтобы нас наконец открыло».