«Это уже ваши». Первый репортаж российских журналистов из занятой ВСУ части Курской области

От границы с Украиной до Суджи 9 километров. По «Яндекс.Картам» ехать 15 минут. В реальности нам нужно пересечь половину Европы, всю Украину, а уже после въехать в Россию с риском для жизни.

Когда мы едем по Украине к границе с Россией, всё чаще встречаются машины с украинским опознавательным знаком в виде треугольника, а картинка за окном всё больше напоминает обычные российские сёла: в поле пасутся коровы, куры ходят у обычных частных домов, бабушки сидят на лавочках и приглядывают за животными, у некоторых ворот ещё стоят старые «Жигули». Природа до боли напоминает Родину — кажется, что такой пейзаж будет и если ехать в любой части центральной России: хоть в Курской области, хоть в Московской. Болтаем с сопровождающими. Всё скорее напоминает обычные поездки между городами, рассказываем друг другу житейские истории: вспоминаем, как все в детстве собирали малину у бабушки на огороде, шутим, что ягода обязательно должна была быть с противным жуком, которого ты не заметил. От загородной поездки отличает лишь то, что через пару часов по нам начнут стрелять. 

Чем ближе мы подъезжаем к границе, тем серьезнее меры безопасности. Блокпосты становятся крупнее и надежнее, в Сумской области на них уже мешки с песком, хотя и военные, или, как их называют в Украине, «войсковые», стоят под пляжным зонтом с рекламой какого-то напитка: такие часто ставят в приморских забегаловках.

В бывшей инкассаторской машине, после войны ставшей броневиком, нас везут в Россию. Журналистов «складывают» в бронированный отсек машины, места всего два метра на метр, часть заставлена коробками от боеприпасов. Пустые ли они — непонятно, но очень хочется верить, что там ничего нет. Этот чулан закрывается снаружи, изнутри ручки нет, на блокпостах ждут нападения российских военных, поэтому в этом бывшем сейфе нас запирают иногда полностью. В остальное время там есть небольшая щель, через которую мне видно дорогу.

Пролетаем разбитые дома, бетонные укрытия, на некоторых окнах виден скотч крест-накрест, чтобы взрывная волна не разбила стекло. Ещё в Украине проезжаем магазин продуктов с символичным названием «Кордон».

Сам российско-украинский КПП мы не видим, он попадает ровно на момент, когда заперта дверь. Но, как только дверцу открывают, военный нам говорит: «Поздравляю, вы на территории свободной России». Через щелку видны родные поля и леса, но пейзажи иногда разбавляют виды сгоревших авто, разбитые военные машины. Чьи они — понять сложно, среди груды ржавого металла не видны хоть какие-нибудь опознавательные знаки. Мимо мелькает какое-то строение из белого кирпича, где нарисован флаг Украины. Кто-то в машине шутит: «Мальчик, ты не понял, водочки нам принеси, мы домой едем». И мы, и украинские военные смеемся.

По обочинам видны дома, на первый взгляд они целые. Людей нет. Большой магазин, тоже выглядит целым. На всякий случай предупреждаю сопровождающих, что у меня слабый желудок и если вдруг там есть трупы или просто сгнившие продукты, меня может стошнить. Мне говорят, что трупы были разве что на КПП, но там всё уже убрали. Проезжаем заправку.

Надеваем бронежилеты. Надписи Press на них нет, и в самой Судже мы быстро поймем, почему: здесь она для российских операторов дронов равнозначна нарисованной на тебе мишени. Даже без такого отличительного знака нам, чтобы этой мишенью стать, хватит камер в руках. Синий же скотч на бронежилетах защищает от огня уже со стороны украинских военных.

Первые минуты в Судже

Чувствуем, что машина остановилась, и слышим звук открывающейся двери. Выбегают сопровождающие, потом сейф с нами открывают, выходим из машины возле автомаркета в центре Суджи. Город выглядит относительно целым, насколько вообще может так выглядеть город после войны. Его, как говорят местные жители, сдали без боя, российская армия просто ушла. Дома вокруг целы, разве что кое-где валяются какие-то металлические и кирпичные обломки. Видим двух взрослых людей, женщину и мужчину. Они кажется родственники, Валентина и Виктор. Сначала с ними общались военные, люди дали согласие на разговор. Тогда подзывают нас, комментируя жителям: «Это уже ваши». Не хочется, чтобы это выглядело как интервью под дулом автомата, поэтому на всякий случай ещё раз объясняем: мы журналисты, сами из России, но приехали со стороны Украины, спрашиваем разрешение на запись, даем сухпай.

Виктор отвечает на вопросы коллег, пока я ищу пакеты с гуманитаркой. Вдалеке звучит взрыв, потом гул в воздухе.

Слышу ответы Виктора — он приехал в отпуск, а потом начался захват Курской области. Света нет, связи нет, воды тоже. Говорит, набирает воду в речке для технических нужд, а питьевой есть запас, да и в гуманитарке привозят украинцы. «Российские власти нас бросили здесь», — объясняет он. Говорит, что никто не эвакуировал, люди сначала подумали, что просто идет обстрел. Пока остальная группа общается с Виктором, я говорю с Валентиной, она скупо отвечает: «Всё хорошо, мы живы». Мимо проходит стая бездомных чёрных собак.

Дальше всё происходит очень быстро. Кто-то кричит: «Воздух!» Женщина лишь успевает спросить «Где?», как я вижу маленький чёрный дрон с чем-то зелёным на пузе. Он снижается, я куда-то бегу, женщина так и остаётся стоять. Через мгновение – взрыв возле машины, над облаком чёрной пыли, как в слоу-мо, взлетает маленький кусочек белого пластика. Собака рядом прижимает уши и пригибается, следуя примеру людей. Возле взрыва наш сопровождающий, это он рассказывал в дороге про малину. Кто-то вновь кричит «Воздух!», я куда-то бегу, мы уже под навесом, но страшно, толкаемся в попытках зайти в здание магазина. Под ногами слышен треск ломающегося стекла. Команда меняется, нам кричат «В машину, бегом!», в подошву кроссовок впиваются осколки разбитых витрин. Металлические пластины бронежилета хлопают по животу во время бега, в машине мне бьет по плечу пластина ребят. Мы еле успеваем заскочить, как за нами захлопывают дверь, оставив лежать в салоне друг на друге: уже не важно, как мы едем, главное — спастись.

Успеваю увидеть, что с нашими недавними собеседниками всё хорошо, они стояли за нами и даже в теории не попали бы под осколки. Потом понимаю, что это с ними мы забегали в магазин. Руслан, наш фотограф, стоял в 7 метрах от взрыва, я — в 8. Дрон летел по направлению к нашей машине, но сработала РЭБ (средство радиоэлектронной борьбы, защита от дронов), и пилот потерял связь с маленьким черным вертолётиком, к которому армированным скотчем был примотан зелёный минометный снаряд, по форме чем-то напоминающий грушу. Он должен был нас убить.

Петя, который всё это снимал, говорит, что до последнего надеялся, что это «наш» дрон. В контексте наших паспортов это звучит немного двояко: кажется, «наши» на этой войне уже явно не те, кто по нам стреляет. Тогда свои те, которые только что нас спасли, заглушив дрону связь? Но можно ли назвать своими тех, кто стреляет по нашей Родине, пускай и защищая свою?

От размышлений отвлекает голос одного из сопровождающих. Он предупреждает: «Весь воздух просматривается». Петя спрашивает, что тогда делать, нам отвечают: прятаться в помещение.

Бабушка Таня

В следующем месте мы догадливо ставим машину под навес. Люди, сопровождающие нас, берут автоматы и контролируют небо. Мимо пробегает совсем молодая девушка с золотистыми волосами, которые красиво подсвечивает восходящее солнце. Она на секунду смотрит мне в глаза и улыбается: наверное, мы ровесницы. У неё в руках автомат, она в военной форме. Где-то звучит взрыв, золотистые волосы чуть подпрыгивают от взрывной волны, и она бежит дальше.

Вдали идёт старушка, один из сопровождающих кричит ей: «Здравствуйте, а можно вас на секунду позвать? Подойдите пожалуйста, тут журналисты русские, поговорить с вами хотят». Бабушке страшно, мы совсем не хотим её пугать, говорим, что, если она не хочет, может идти, всё в порядке. Она возражает: другие журналисты её уже фотографировали, ей уже всё равно. Её очень жалко, предлагаем пакет с гуманитаркой, но она не берёт. Её зовут Татьяна.

Мы показываем ей российские паспорта, но, кажется, она всё равно нам не верит. «Да вот ночью старому человеку поспать не дают, стреляют», — говорит бабушка Таня. Она жалуется, что теперь и телевизор не работает, и воды нет, и газа, «и жрать нечего». «Люди мы старые, не виноватые (в происходящем), никто не виноват, надо мирно жить», — дрожащим голосом говорит женщина. В то же время по некоторым фразам понятно, что она поддерживает Путина и Россию, но не считает, что это безопасно рассказывать нам.

Потом всё же говорит: нужно было войну начинать, но «обычных людей жалко, а то что начальство разное», но все равно жалуется: «Что к нам лезть, к людям, к старушкам».

Она говорит, что никто ничем не помогает, военная комендатура тоже ничего не делает. Позже в разговоре всё же замечает, что, кажется кто-то выдавал еду, туда нужно было подходить с паспортом, поэтому в прошлый раз она не попала. Шла сегодня, мы говорим с ней на полпути к месту выдачи. Фоном вновь звучит взрыв, бабушка Таня начинает плакать. Предлагаем ей написать записку родным, что с ней всё в порядке, но она опять отказывается. Объясняет, что думала об отъезде, но не хотела бросать животных, а когда уже захотела спастись, доехала до села Солдатское, «а там кругом стоят и бьют», ещё и заминировано. Но люди там были хорошие, поесть дали, старушка не осталась голодная.

Она говорит, что дети больные в России теперь одни остались и она одна, а их адрес даже не знает. В Солдатском, по ее словам, всё спалено, но люди прячутся. Зять за ней обещал зайти, чтобы помочь выехать, но, грустно замечает она, «так вот до сих пор "заходит"».

Говорит, что обстрелы сильные, сейчас особенно страшно стало. Как только выйдешь, сверху летает дрон. «Но есть люди хорошие, везде есть, и украинцы так же, как и другие». Бабушка говорит, что сама потом пошла в магазин, чтобы взять нужное для выживания.

«Если б я не молилась, всё было б хуже», — говорит она. Уже когда собираемся уходить, один из журналистов предлагает женщине всё же уехать на время боевых действий, так безопаснее будет. «Я всю жизнь тут прожила… Просто хочу жить и умереть в России, тут все мои родные похоронены».

Просит лишь таблетки от давления. Услышавший эти слова солдат-сопровождающий, идет искать что-то подобное из лекарств, оставив журналистов наедине со старушкой. Я понимаю, она не верит, что мы правда из России, искренне пытаюсь её успокоить. Мы и здесь показали российские паспорта, она глянула, но вряд ли поверила, как и в любые другие бы доказательства. Мы не можем узнать, что она думает на самом деле, поэтому пытаюсь ещё раз успокоить ее и объяснить, что мы, кроме правды, ничего не хотим. Возвращается солдат и предлагает ей таблетку от давления, но другой, не российской марки. Бабушка отказывается, просит только такие, как у неё, но у нас с собой таких нет. Она собирается уходить, мы прощаемся, бабушка Таня желает всего хорошего, передает привет России, а потом смотрит мне в глаза, и говорит: «Я вижу, повязки у вас синие». Она уходит, так и не взяв ничего из предложенной помощи. Провожаю её взглядом, часто моргая, чтобы всё же не зареветь от бессилия.

Уходим, быстро

Мы стоим под навесом, придумываем новый план для поиска людей. Рядом улица с частными домами, мы хотим найти там людей. Разбиваемся во время перебежек: один журналист, один боец. Берем армейские сухпайки, бутылки воды и бежим по открытой местности, прячась под кроны деревьев, чтобы по нам вновь не ударили с воздуха. Хоть и утро, но очень жарко, в бронежилете тяжело, а каска всё норовит сбежать, приходится всё время поправлять.

По дороге много магазинчиков, в основном они сельскохозяйственные или бытовые. Стёкла в некоторых разбиты, но вряд ли это было целенаправленное ограбление, вещи в них ещё лежат, замечаю их мельком. На дороге иногда валяются обычные вещи, иногда — двойного назначения. Замечаю тросы на дороге, неподалёку лежит каска — военная или строительная, увидеть не успеваю. Взгляд падает на разбросанные части красной матрёшки у ворот одного из домов. Выглядит большой, рядом валяются целый верх и низ, а в доме заклеены окна крест-накрест, чтобы взрывом не выбило, рядом ходит белый худенький котик с красным ошейником. На дороге видны выбоины, похожие на следы от гусениц танков.

Мой сопровождающий стучит в большие красные ворота, и кричит: «Есть кто живой? Люди есть?». В ответ — тишина. Мы уже стоим под кроной дерева, пока наши сопровождающие стучат в ворота следующих домов. Почти никто не открывает, проезжающие мимо на велосипедах войсковые говорят, что на улице в некоторых домах всё же остались мирные жители. Например, показывают на дом со словами, что там живёт старушка. Мы стучим, а те добавляют: «Только она глухая». Ищем дальше, ещё раз прошу сопровождающего не заставлять людей с нами говорить, только если они захотят по своей воле. Он соглашается.

Возле следующего дома воняет тухлятиной, но забор закрыт, можно только предположить, что люди успели выкинуть еду из холодильника, прежде чем в спешке бросить свой дом. Меня выворачивает, но желудок пустой. На земле валяется георгиевская лента и неподалёку удостоверение сотрудника ФСИН. Женская колония в соседней Малой Локне – одна из немногих организаций, которая в последние годы работала в пятитысячной Судже. В доме через дорогу на лавочке лежит специальное тактическое одеяло, которое нужно на случай обморожения или ожогов. Одна сторона серебристая, другая желтоватая, красиво переливается на солнце, если не задумываться о его предназначении. То ближе, то дальше звучат взрывы, но мы не видим куда прилетает.

Вдруг один из военных кричит с другой стороны дороги, что нашёл людей. Перебегаем дорогу, страшно, что увидят дроны, но всё проходит хорошо. Там живёт семья, мужчина и женщина лет 60.

Они согласны поговорить, заходим во двор и прячемся от дронов под навесом и кронами деревьев. У женщины красные волосы и золотые серёжки, такие же и у моей российской бабушки, почему-то думаю только об этом. Я отдаю пакет с гуманитаркой.

Вновь спрашивают про паспорта. Петя достает, а мне на этот раз мешает бронежилет, барсетка перекрутилась, и под бронежилетом её не достать. Но после петиного паспорта нам начинают немного доверять и даже уточняют про города.

Мужчина говорит, что у них пока есть макароны, воду привозят знакомые с водонапорной башни. Семья готовит на костре, электричества и газа нет. Военные, сопровождающие нас, выходят со двора и предупреждают: «Только сами не выходите». У них свои дела, они снимают таблички с номерами домов (так обычно делают, чтобы у противника не было ориентиров), поэтому жители остаются наедине с нами.

Продукты им, говорят, будут привозить. Пока доставляли только знакомым, им как раз сегодня обещают. Кто — так и не могут объяснить. У женщины сильный сельский говор, примешивающийся к суржику. Ее племянницы учатся в Курске.

Пенсионерка немного волнуется, показывает на коллег-журналистов и тихо спрашивает у меня: «А вон те кто мужики?». Объясняю, что они тоже из России, журналисты, военные ушли заниматься своими военными делами, и суджанка заметно расслабляется, пусть ещё и задает несколько вопросов про то, как мы смогли сюда попасть. Когда понимает, начинает тихо говорить: «У нас нема ни связи, ни телефонов, мы не можем никуда ни позвонить, нема ни света, ничего, телевизор не работает». Про телевизор женщина, как и прошлая, говорит особенно сокрушаясь, информацию негде узнать. Спрашиваю её имена знакомых горожан, с которыми всё в порядке. Говорит, напротив живёт Валя, она жива, с ней всё хорошо.

У ворот стоят двое мужчин, кажется они местные. Моя собеседница ещё раз уточняет: «А что это за люди?» Она всё ещё переживает, но на вопрос, как относятся военные, отвечает, что всё нормально.

Она узнала о заходе ВСУ, когда по улицам «стали бегать их военные». «Их много тут бегало, и проверяли по хатам, чтобы никого чужих тут не было, по подвалам лазали, может, кого-то они тут искали», — говорит она. Эвакуацию им никто не предложил, так что осталась тут.

«Мы думаем, что, был бы гуманитарный коридор, мы бы уже ушли отсюда, а то говорят тут заминировано всё. К мирным относятся нормально, так никто нам не угрожает, а стреляют там где-то, а куда — неизвестно», — объясняет суджанка. Слышен звук, похожий на пролетающий дрон: так трутся шины авто об асфальт, если на нём есть отметины от гусениц танков. Во двор приходит соседка. Слышны обрывки разговора коллег, их собеседница плачет, что её бросили.

А моя рассказывает про животных: её муж и соседка Валя ходят кормить соседских поросят, кто смог уехать, покидали свои дома в спешке и не успели забрать животных. Генераторов, чтобы был свет, нет, люди днями сидят дома.

Я спрашиваю, если бы была возможность сказать что-то, что услышали бы все россияне, все украинцы, что сказала бы суджанка? «Плохо, когда идет война. Мы даже никогда не думали, что нас могут вот так захватить хохлы или як там сказать. А наши неизвестно когда будут наступать. Мы только по телевизору смотрели, как воюют и украинцы, и наши, и даже не думали за это, что вот такое произойдет, — говорит пенсионерка. — Сейчас тоже надеемся, что наши придут. А будет ли это, кто его знает-не знает».

Нам кричат «уходим», но мы реагируем только на третий оклик, не хочется бросать людей, им всяко как-то легче, когда можно поговорить с кем-то своим. Но по нервному крику понятно, что военные заметили какую-то опасность. Быстро успеваю записать себе в блокнот, что женщину зовут Люба.

Мы бежим обратно к машине, я на секунду смотрю назад, люди провожают нас взглядом, держа в руках пакет с едой. Где-то стреляют «Грады», интуитивно пригибаюсь, но мне говорят: «Град» украинский, он стреляет не по нам, а по кому-то, кто с той стороны, которая только пыталась убить нас, которая позже точно заведёт на нас уголовные дела, но где всё же наша Родина, родные места, уже потерянный дом. Плевать, что даже такой.

Это проносится в голове за пару секунд, мне кричит военный, что, если сейчас полетят ответные снаряды, нужно ложиться. Я отвечаю, что знаю, по мне уже стреляли «Грады», в паре десятков метрах снаряд лёг. Договорить, что тогда я, правда, была с другой стороны – России, по которой сейчас и стреляют, я не успеваю. Залетаю в нашу машину.

Обратно едем очень быстро, в щель успеваю заметить бывший российско-украинский КПП. Крыша цела, остальное из нашей каморки разглядеть не получается. Уже с украинской стороны мы проезжаем жилые дома, полностью смятые авиабомбами и ракетами, бетонную будку с большой надписью «Укриття», блок-посты и «зубы дракона». На постаменте стоит большой, ещё советский, танк, подпись «1941-1945» объясняет, чему посвящен памятник. После реальной войны, реальных обстрелов, реальной техники, постамент для нас выглядит даже чуточку вычурно.

Останавливаемся на заправке, снимаем бронежилеты и ещё раз смотрим кадры, где мы успели запечатлеть пытавшийся прилететь в нас дрон. Фотограф Руслан, стоявший рядом с машиной, только на заправке спрашивает: «Это, получается, я только что чуть не умер?». На нашей одежде всё ещё синий скотч, служивший опознавательным знаком. Проходящие люди смотрят на повязки и уступают нам дорогу.

Послесловие. От автора

Я дописываю этот текст в Киеве. Из окна гостиницы «Украина» виден Майдан Незалежностi, уличные музыканты играют Ляписа Трубецкого, которого также часто играли на улицах Москвы, Питера, Курска, да и любого российского города. Сегодня утром, часов 10 назад, мы едва не погибли из-за атаки дрона, а ночью я просыпалась от взрывов авиабомб в Сумах. Обычные люди, с кем мы говорили в Судже или в Украине, хотят просто жить. Российские бабушки никого не бомбят и просто хотят счастья для своих детей и внуков, пусть некоторые и верят российской пропаганде. Бабушки из Украины, которые уже могли потерять своих внуков на войне, также не хотят ее, не хотят, чтобы по их земле шли чужие военные, хотят просто жить в своей стране. Но по ним всё равно стреляют.

Возле Майдана стоят противотанковые ежи, мимо проходят смеющиеся группки подростков, матери с детьми. Все уже привыкли к войне. Мне самой не так много лет, но Россию без войны я уже почти не помню, а некоторые украинские дети свою страну и не знали без войны. Детям, родившимся в Донецке в 2014 году, уже 10 лет. Они не знают, что такое мирное небо, они привыкли к тому, от чего раньше у всех нас стояли волосы дыбом: обстрелы, трупы, прилёты, война. И почти никто из взрослых не может объяснить, зачем действительно идёт эта война, почему по ним летят ракеты и попадают в их дома. Российским детям в Белгороде, Курске, Брянске или Воронеже тоже сложно объяснить, зачем Путин начал войну, почему из-за решения одного человека они вынуждены прятаться в подвалах, слышать вой сирен, видеть следы ПВО в небе и проживать то, что мы все читали в книжках про Вторую мировую.

На Майдане целое поле с флагами Украины, на каждом написано имя. Это погибшие. В здании напротив нашего отеля окна заклеены крест-накрест. Точно так же, как в Судже, люди боятся обстрелов и осколков от стекла, выбитого взрывной волной. Только для чего создано так много страха и боли по обе стороны — неизвестно. И, кажется, всем, кого война не касается напрямую, уже всё равно. Над Киевом уже совсем темнеет, света нет из-за атаки шахедов на ГЭС, так что лишь в восточной Украине и на Юге России этой ночью небо будет освещаться – вспышками от взрывов бомб.